|
Bade-Bade. Jeudi, ce 22 juillet 1847
Ma chatte chérie, hier matin j’étais à regarder le pays par l’embrasure d’une fenêtre immense démolie du vieux château de Bade. Ce château est une admirable ruine qui plane à une hauteur de 1400 p<ieds> sur un admirable pays, d’une côté la vallée de Bade avec quatre ou cinq autres qui viennent y déboucher, d’autre part une immense plaine traversée par le Rhin, embrassant dans sa couche à perte de vue tout le pays depuis Strasbourg jusqu’à Carlsruhe. C’est très beau. Et quand je me suis retourné pour te parler, tu n’y étais pas... Il se trouve que tu es à cinq cents lieues loin d’ici, dans un abominable trou qui s’appelle Hapsal. Il se trouve que c’est moi qui t’y ai envoyée, toi qui n’aurais jamais dû entendre parler de ce fichu endroit. Et moi pendant ce temps-là, je me promène de mon pied léger à travers tous les pays qui sont les tiens, - ayant à peu près la mine d’un homme qui voyage pour son plaisir. Je trouve parfaitement ignoble de ma part d’avoir souscrit à un pareil arrangement. Mais si tu ne m’accompagnes pas de ta personne, tu me poursuis de ton souvenir, je devrais même dire que tu me persécutes, car il est certain que c’est une véritable persécution. Je rabâche bien la peine de venir ici tout seul. Chose singulière. Le monde que je vois s’agiter ici, les personnes que je rencontre, rien de tout cela, rien de ce qui est humain ne te rappelle à mon souvenir. Mais que je me trouve en présence d’un site ou, comme hier, d’une ruine, ou mieux encore d’une église gothique, et aussitôt tu viens à moi, toute assez, pour me faire sentir cet abominable cauchemar de l’absence. Voici les endroits où j’ai le plus vivement pensé à toi, après t’avoir quitté à Berlin. C’était d’abord à Francfort, puis trois jours plus tard à Zürich. Mais là au lieu de descendre à l’hôtel Baur qui m’aurait infailliblement attristé, je suis allé me nicher dans une espèce de hauteur au 4ème étage de l’hôtel du Lac, une véritable lanterne magique qui m’enveloppait de tout part de la vue du Lac, des montagnes, de tout un splendide et magnifique horizon que j’ai revu avec un véritable attendrissement. - Ah, ma bonne amie, il n’y a pas à dire. Ma fibre occidentale a été grandement remuée tout ce temps-ci. - Puis sais-tu où j’ai beaucoup pensé à toi? C’était à Bâle, bien que ce soit un terrain qui t’est étranger et, je crois même, inconnu. - C’était le soir. J’étais assis sur les poutres tout près de l’eau, en face de moi, sur la rive opposée la cathédrale de Bâle dominant un fouillis de toits aigus et de maisons gothiques collées contre la rampe du rivage, le tout recouvert d’un lambeau de verdure... Ceci aussi était fort beau, le Rhin surtout qui coulait là à mes pieds et qui chantait dans l’obscurité. De Bâle je suis allé à Strasbourg où j’ai passé la nuit à la maison rouge. Il va sans dire que je n’ai pas manqué de faire tes compliments à Münster1. Mais je n’ai plus retrouvé de certains lilas que nous avons vu si frais et si fleuri sur la vieille toiture d’une maison située en face de la cathédrale. - Mais Strasbourg m’a attristé et j’ai eu hâte de rentrer en Allemagne.
Je sens que je devrais mettre un peu plus d’ordre chronologique dans ma narration, et je le ferais, si mon exécrable écriture ne me rendait pas toujours si nerveux. Essayons pourtant... De Berlin j’allais par le chemin de fer jusqu’à Weimar... Ah, ne blasphémons pas le chemin de fer. C’est une admirable chose, maintenant surtout que le réseau se noue et se complète de tout côté. Ce qu’il y a de si particulièrement bienfaisant pour moi, c’est qu’il rassure mon imagination contre mon plus terrible ennemi, l’espace, cet odieux espace qui vous noie et vous anéantit, corps et âme, sur les chemins ordinaires.
A Weimar je trouvais Maltitz, seul, établi dans la maison de Goethe. Entre nous soit dit, tout cet épisode de Weimar m’a beaucoup ennuyé. La localité m’a paru abominablement triste, et l’entrevue avec Maltitz n’avait rien qui eût pu l’égayer. Je l’ai retrouvé juste au même point où je l’ai laissé il y a 4 ans. C’est toujours la même chanson. Seulement ce fond d’égoïsme qui fait le véritable fond de l’individu est devenu encore plus aigu, comme les traits d’une figure qui a vieilli. En un mot, sa société ne m’a pas fait du bien et j’aurais beaucoup donné pour pouvoir la troquer, dans le moment donné, contre celle de ton frère. Je passais la nuit à Weimar logé chez Maltitz et repartis le lendemain. Le chemin de fer s’arrête à Eisenach qui est à 24 milles de Francfort. Il fallut se résigner à prendre la diligence - et quelle diligence, bon Dieu, et cela immédiatement après le chemin de fer. - C’était le débit de Tom Have, après celui de Thiers. Exécrable diligence, va! Vingt heures pleines pour faire 24 milles.
Entre Hanau et Francfort notre carabas qui se traînait est croisé par un cabriolet. En y jetant les yeux, j’aperçois une dame, toute en noir, qui en passant à côté de nous porte son lorgnon à l’œil... C’était l’affaire d’un instant, mais cet instant avait suffi pour me faire reconnaître, dont cet inimitable mouvement du lorgnon appliqué - Madame de Cetto2 - et ce qui complète pour moi la révélation, c’est que le Brochet m’a dit spontanément qu’il était sûr d’avoir reconnu le fidèle Ott dans l’homme assis sur le siège. Ce qui ajoute une vraisemblance suprême à ma conjecture, c’est que le cabriolet se dirigeait vers Hanau où quelques jours auparavant venait de s’ouvrir un nouveau tripot de jeu... Mais, si je n’ai fait que l’entrevoir cette fois, je compte bien, à mon retour à Francfort, aller la chercher, quelque tapis vert des environs, car on m’a dit qu’elle ne quitterait pas le pays avant la fin de la saison. - A Francfort où je suis descendu par méprise à l’hôtel de Russie au lieu du Römischer Kaiser, j’ai eu la satisfaction de retrouver presqu’au complet l’excellente famille Oubril3. Surprise, exclamations, accueil cordial, partie de thé arrangée au jardin, mais à laquelle un accès rhumatismal de mal de dents survenu inopinément dans la soirée m’a empêché d’assister. J’ai revu là larmoyante Madame Martchenko4, tout récemment revenue de Paris où elle avait passé l’hiver, mais comme son mari est, je crois, absent en ce moment, elle m’a paru moins élégiaque que de coutume. Quant à l’un des deux anges - l’ange Marie5 est marié, je n’ai pas pu le voir. Il vient d’accoucher il y a 4 semaines. - Je n’ai point trouvé d’autres connaissances à Francfort. Joukoffsky et Gogol pour qui j’avais lettres et paquets étaient partis le jour même de mon arrivée. Ayant appris par Oubril que la Chancelière était encore à Bade, mais qu’elle allait partir le surlendemain pour Wildbad, je me décidai, en dépit de l’exhortation si prévoyante du Chancelier, de la considérer comme non avenue et me confirmai d’autant plus dans la résolution de ne pas passer par Bade que j’avais quelque raison de supposer que j’y trouverai encore Krüdener qui y était venu quelques jours auparavant. Je partis de Francfort à 1 <heure> de l’après-midi et à 7 h<eures> du soir j’étais déjà arrivé à Bade où se faisait mon entrée au moment de la grande promenade guidé par l’ami Esterhazy6 que j’avais rencontré sur le chemin de fer. Il ne nous fut pas difficile de découvrir dans une allée latérale, un peu à l’écart de la foule, la Chancelière attablée en société de la femme du docteur Arendt. La reconnaissance a été affectueuse et aimable, mais tempérée par un peu d’embarras. Bientôt après nous sommes rejoints par Mad. Chreptovitch, toujours vive et sémillante, mais dont la peau grâce au soleil bade s’est complètement bronzée. Puis vinrent les deux nièces, Mesdames Zinovieff et Stolipine. C’était à peu près les seules Russes qu’il y eut pour le moment à Bade. La soirée fut employée à reconnaître un peu la localité dont les dames voulurent bien me faire les honneurs, puis j’allais l’achever auprès de la Chancelière à qui je promis en la quittant qu’à mon retour de Zürich j’irai, après avoir passé quelque temps à Bade, lui faire une visite à Wildbad - et c’est ce que je propose de réaliser la semaine prochaine.
Je ne restais à Zürich que deux jours que je passais au sein de la famille Krüdener, braves et excellentes gens qui m’ont fait l’accueil le plus cordial, tout en me régalant d’un thé exécrable et d’un dîner qui n’était pas bon. Les demoiselles, au nombre de trois, sœurs du <1 нрзб> sont très bien sous tous les rapports, de l’esprit, de l’instruction, un joli parler, etc...9 Mais je suis fatigué de tout ce bavardage. Il faut que j’abrège. Je me hâtais de revenir à Bade dans l’impatience que j’étais d’y trouver de tes lettres. Mais ce n’est que le surlendemain de mon arrivée que j’en reçu une, celle du 6, écrite le jour où j’arrivais à Berlin et qui me fait part des inquiétudes que le gros temps et la grosse mer de Hapsal t’avait fait éprouver. Merci, ma chatte chérie. Puis, le lendemain, j’ai reçu une autre, d’une date antérieure, et maintenant je suis dans l’attente <1 нрзб> de la troisième. Ceci me fait penser que tu pourrais bien y être aussi par rapport à moi, et voilà pourquoi, sans clore cette lettre où je voulais te dire encore un volume de détails sur Bade, je l’interrompe pour te l’envoyer telle quelle, sans tarder davantage. J’ai écrit avant-hier à ton frère et attends sa réponse dans le courant de la semaine.
La suite au cahier suivant.
Перевод:
Баден-Баден. Четверг. 22 июля 1847
Милая моя кисанька, вчера утром я любовался местностью сквозь пролет огромного старинного полуразрушенного окна древнего баденского замка. Этот замок представляет собою очень живописные руины, которые как бы парят на высоте 1400 футов над очень живописной местностью. С одной стороны - баденская долина, с которою сливаются четыре или пять других, с другой - огромная равнина, пересекаемая Рейном, который опоясывает собою всю местность, насколько только может охватить глаз, от Страсбурга до Карлсруэ. Все это очень красиво, но когда я обернулся, чтобы заговорить с тобою - тебя рядом не оказалось... Оказывается, ты за пятьсот верст отсюда, в отвратительной дыре, именуемой Гапсалем. Оказывается, это я послал тебя туда, а ты и слышать никогда не должна была бы об этой унылой местности. А я тем временем беспечно разъезжаю по местам тебе родным с видом человека, путешествующего ради собственного удовольствия. Я считаю, что с моей стороны было совершенно неблагородно подписаться под таким соглашением. Но если ты мне не сопутствуешь лично, то преследуешь меня воспоминанием о себе, мне следовало бы даже сказать терзаешь меня, ибо это, несомненно, настоящее терзанье. Стоило приезжать сюда одному. Странное дело! Ни мир, волнующийся у меня на глазах, ни встречающиеся люди - ничто, ничто человеческое не напоминает мне о тебе. Но вижу ли я селение или, как вчера, руины, или, еще лучше, готический храм, - и тотчас же ты являешься мне, и этого достаточно, чтобы дать мне ощутить весь отвратительный кошмар разлуки. Вот места, где я особенно остро думал о тебе после того, как писал тебе из Берлина. Во-первых, во Франкфурте, затем, три дня спустя, в Цюрихе. Но там, вместо того чтобы остановиться в hôtel Baur, который неизбежно навеял бы на меня грусть, я устроился в своего рода фонаре на 4-м этаже hôtel du Lac, в настоящем волшебном фонаре, где со всех сторон открывался вид на озеро, горы, великолепное, роскошное зрелище, которым я вновь любовался с истинным умилением. - Ах, милый друг мой, что и говорить - моя западная жилка была сильно задета все эти дни. Потом, знаешь ли, где я много думал о тебе? В Базеле, хоть это чуждые и, кажется, даже незнакомые тебе места. - Был вечер. Я сидел на бревнах, у самой воды, напротив меня, на другом берегу, над скоплением остроконечных крыш и готических домишек, прилепившихся к набережной, высился базельский собор, - и все это было прикрыто пеленою листвы... Это тоже было очень красиво, а особенно Рейн, который струился у моих ног и плескал волной в темноте. Из Базеля я отправился в Страсбург, где переночевал в «Красном доме». Само собою разумеется, я не преминул передать от тебя поклон Мюнстеру. Я уже не нашел того куста сирени, который мы с тобой видели таким свежим и цветущим на старой крыше одного из домов против собора. - Однако Страсбург навеял на меня грусть, и я поспешил вернуться в Германию.
Чувствую, что мне следует внести в мое повествование некоторый хронологический порядок, и я так и поступил бы, если бы мой мерзкий почерк постоянно не раздражал меня. Попробуем все же... Из Берлина я выехал по железной дороге в Веймар. Ах, не надо поносить железных дорог! Это чудесная вещь, особенно теперь, когда их сеть всюду связывается и расширяется. На меня они особенно благотворно действуют, потому что они успокаивают мое воображение касательно самого моего страшного врага - пространства, ненавистного пространства, которое на обычных дорогах топит и погружает в небытие и тело наше и душу.
В Веймаре я застал Мальтица, он там один и живет в доме Гёте. Между нами говоря, в Веймаре я очень скучал. Городок показался мне отвратительно унылым, и встреча с Мальтицем не сделала его для меня более приятным. Он все на той же точке, на которой я его оставил 4 года назад. Все та же песенка. Только эгоизм, составляющий основную черту его характера, обострился в нем, как обостряются черты состарившегося лица. Словом, общество его не было для меня благотворно, и я много дал бы, чтобы променять его на общество твоего брата. Ночь я провел в Веймаре, у Мальтица, а на другой день уехал. Железная дорога кончается в Эйзенахе, в 24 милях от Франкфурта. Пришлось сесть в дилижанс - и, Боже мой, какой дилижанс! - и это после железной-то дороги! - Это как речь Том-Гаве после речи Тьера. Мерзкий дилижанс, что и говорить! 24 мили мы ехали целых двадцать часов.
Между Ганау и Франкфуртом наша еле тащившаяся колымага повстречала кабриолет. Взглянув на него, я увидел даму, всю в черном, которая, поравнявшись с нами, поднесла к глазам лорнет... Все это произошло в одно мгновенье, но и мгновенья было достаточно, чтобы я мог по неподражаемому движению лорнета, подносимого к глазам, узнать госпожу де Сетто2, а еще более подтверждает мое открытие то, что Щука тотчас же с уверенностью заявил, что в человеке, сидевшем на козлах, он узнал верного Отта. А наибольшее правдоподобие моим предположениям придает то обстоятельство, что кабриолет ехал по направлению к Ганау, где несколько дней тому назад открылся новый игорный дом... Но если на этот раз я видел ее лишь мельком, то по возвращении во Франкфурт я надеюсь отыскать ее где-нибудь в его утопающих в зелени окрестностях, ибо мне говорили, что она уезжает оттуда лишь поздней осенью. - Во Франкфурте, где я по недоразумению остановился в hôtel de Russie вместо Römischer Kaiser, я с удовольствием нашел почти в полном составе семейство Убри3. Удивление, восклицания, сердечный прием, чаепитие, устроенное в саду, но на котором я не смог присутствовать по причине внезапно начавшегося в тот вечер из-за простуды приступа зубной боли. Я встретил там слезливую госпожу Марченко4, она только что вернулась из Парижа, где провела зиму. Но поскольку ее муж сейчас, кажется, в отъезде - она показалась мне менее элегически настроенной, чем обычно. Что до двух ангелов, то один из них - ангел Мария5 бракосочетался, а потому повидать его мне не удалось. Месяц тому назад он разрешился от бремени. Других знакомых я во Франкфурте не встречал. Жуковский и Гоголь, для которых я привез письма и посылки, уехали в самый день моего приезда. Узнав от Убри, что канцлерша еще в Бадене, но послезавтра уезжает в Вильдбад, я решил считать недействительными столь предусмотрительные увещания канцлера и тем более укрепился в решении, проезжая мимо Бадена, заехать туда, что у меня были некоторые основания предполагать, что я еще застану там Крюденера, который приехал туда несколькими днями раньше. Итак, я выехал из Франкфурта в 1 час пополудни, а в 7 часов вечера уже прибыл в Баден и появился там как раз во время всеобщего гулянья в сопровождении своего приятеля Эстергази6, которого я повстречал на железной дороге. Мы без труда обнаружили в одной из боковых аллей, в некотором отдалении от толпы, канцлершу, которая сидела за столиком в обществе супруги доктора Арендта7. Нас встретили очень сердечно и любезно, правда, не без некоторого замешательства. Вскоре к нам подошла госпожа Хрептович, по-прежнему резвая и бойкая, но сильно загоревшая под баденским солнцем. Потом пришли две племянницы, госпожи Зиновьева и Столыпина8. Вот, пожалуй, и все русские, находившиеся в это время в Бадене. Вечером я немного ознакомился с окрестностями, причем дамы изволили взять на себя руководство этим делом. Конец вечера я провел у канцлерши, которой обещал при расставании, что, возвратясь из Цюриха и прожив несколько дней в Бадене, посещу ее в Вильдбаде - и думаю исполнить это обещание на будущей неделе.
В Цюрихе я пробыл два дня и провел их в семье Крюденеров, достойнейших и превосходнейших людей, они приняли меня весьма сердечно, что не помешало им потчевать меня премерзким чаем и невкусным обедом. Барышни, числом три, сестры <1 нрзб>, очень хороши во всех отношениях: и умом, и образованностью, и разговором, и пр. ...9 Но я устал от всей этой болтовни. Надо кончать.
Я поспешил вернуться в Баден, ибо мне не терпелось обнаружить там твои письма. Но получил я первое из них лишь на третий день по приезде; это было письмо от 6-го, написанное в тот самый день, когда я приехал в Берлин, и сообщающее мне о волнениях, которые пережила ты, видя, как дурна погода и как бурно море в Гапсале. Спасибо тебе, милая кисанька. Через два дня я получил второе письмо, более раннее, а теперь нахожусь в почтительном ожидании третьего. Это наводит меня на мысль, что и ты можешь быть в таком же положении относительно меня. А посему, не закончив этого письма, в котором хотел сообщить тебе еще бездну подробностей о Бадене, я прерываю его с тем, чтобы отослать таким, какое оно есть, без дальнейшего промедления. Третьего дня я написал твоему брату и жду от него ответа на этой неделе.
Продолжение в следующей тетради. |
