|
Летом 1865 г. Ф. И. Тютчев ездил в Старую Руссу лечиться и писал оттуда к Мари:
«Я все более и более убеждаюсь в том, что мое здешнее пребывание не приведет ни к каким существенным улучшениям, и после 20 числа я решительно отсюда уезжаю. Здешнее место не отзывается ни на одно из моих воспоминаний и вместе с тем не представляет никакого развлечения, хотя, правду сказать, я и в виду Средиземного моря не мог найти ничего утешительного во всем том, что не было в связи с моим единственным прошедшим и вот почему меня тянет в Москву или, лучше сказать, на Малую Дмитровку. Поблагодарите Володю за его расположение и надеюсь, что в скором времени он мне сам подтвердит <свое> заявление с высоты козел, на которых мы торжественно воцарим его по возвращении моем в Москву... Удивительный край эта Россия. У нас переезд с места на место вещь иногда довольно трудная; но из одного столетия в какое-нибудь давно прошедшее этот переезд совершается очень легко...»
Нашему Володе было в то время лет шесть, и понятно, как он должен был радоваться, когда в наших прогулках в коляске с Феодором Ивановичем по Москве, в Петровский парк или в Сокольники мы сажали его на козлы рядом с кучером, и кучер время от времени в наиболее безопасных местах передавал ему свои вожжи. Расположение и благодарность от имени Володи Мари выражала Феодору Ивановичу по поводу его поздравлений Володи с его именинами, причем Феодор Иванович с умилением вспоминал, как в 1863 г. он вместе с Лелею праздновал у нас все наши многочисленные в июле семейные праздники.
«Жалею очень, - писал он 14 июля 1865 г., - что не поспею к завтрашнему великому дню, которым открываются и мне очень и очень памятные ваши семейные празднества. Помню, как третьего года мы праздновали их с вами... Вам, милая Мари, поручаю расцеловать за меня завтрашнего именинника и убежден, что вы достойно исполните это поручение. Не теряю надежды, что попаду по крайней мере на один из последующих праздников ваших.
Много вы меня порадовали - буде это не хвастовство - известием о вашем здоровьи. Нетерпеливо ожидаю возможности убедиться собственными глазами в действительности ваших показаний. Если они окажутся справедливыми, то рассчитывайте на мою полную признательность. В моих глазах первая добродетель всех тех, кого я люблю, это их чувство самосохранения. Засвидетельствуйте это от меня и мужу вашему, которому, как я полагаю, предписанное лечение на даче, при этой превосходной погоде, должно было принести пользу...»
В бытность свою с нами в Москве Феодор Иванович затевал иногда и довольно отдаленные прогулки. Так, одна из многочисленных его записочек, нередко написанных карандашом, гласит:
«Воскресенье. Итак, мы едем в Царицыно, погода обещает быть славною. Распорядитесь обедом, милая Мария Александровна, я привезу вина и явлюсь к вам с коляскою к двум часам. Обнимаю вас и всех ваших. Ф. Тютчев».
В <сентябре 1865> г., узнав, что Мари собирается на пикник «на тройках», который затеяла Екатерина Дмитриевна Любимова, Феодор Иванович тотчас же предложил себя в кавалеры Мари, и как она ни отклоняла это предложение, зная, что пикники обходятся не дешево и что Феодор Иванович не очень-то охотно тратит деньги, он все-таки настоял на своем и был, конечно, одним из лучших украшений пикника. Общество собралось большое, в том числе и многие из членов нашей редакции, как то: князь Назаров с молодою очень красивою и привлекательною женой, Щебальский, Александр Павлович Ефремов, большой приятель Каткова, и многие другие, в том числе конечно и Любимов; меня в числе гостей не было за моим недосугом. Вечер прошел очень весело и оживленно, как и следовало ожидать при таких отличных и остроумных собеседниках, как Щебальский, Ефремов, не говоря уже о самом Тютчеве. Князь Назаров, не помню, в чем-то преступил даже границу общего веселья и оживления, и когда Мари заметила своему соседу вполголоса, что князь должно быть лишнее выпил, Тютчев отвечал ей: «Нет, кажется, он и родился пьян». По-видимому, князь Назаров на этом вечере произвел довольно сильное впечатление на Тютчева: по крайней мере в своих письмах он не раз еще добродушно о нем поминает.
Как вообще были для него дороги воспоминания о его пребывании в Москве с нами, можно видеть из следующих его писем из Петербурга. Вот его письмо от 27 сентября 1865 г.:
«Благодарю, милая Мари, за письмо: грустно и отрадно было читать его. Пусто и мне, расставшись со всеми вами. До сих пор все еще каждое утро собираюсь идти пить чай к вам, и что-то уже очень давно не присутствую при вашем суде и расправе над Левой и Володей. Не могу еще понять, куда девались эти уютные, приятные три-четыре комнаты Шиловского дома, которые еще так недавно всегда были у меня на перепутьи, куда бы я ни пошел.
Крепко обнимите за меня детей и скажите вашему мужу, что я по многим причинам жду с нетерпением приезда его в Петербург. Вы же пока берегите себя. Что ваша нога? Обошлось ли без пьявок? Были вы вчера на вечере у Катковых и вспомнили ли о последнем воскресеньи? Не было ли от бессознательной Новиковой нового приглашения вашему мужу идти слушать ее пение в 7 часов утра? Вы видите - люблю припоминать все эти подробности; мне кажется, что и о князе Назарове потолковал бы с вами на досуге не без некоторого удовольствия и надеюсь, что мне удастся возобновить этот разговор в скором времени: вот каким подарком я предполагаю порадовать себя ко дню моего рождения.
Здесь, по возвращении, я очутился на моем прежнем слишком мне знакомом пепелище... Анне Дмитриевне передал ваш поклон, за который она благодарит... Она все та же несимпатичная <?>, дорогая мне личность, шероховатая изнанка моих лучших воспоминаний. Раз на прошлой неделе я пил у нее чай... как во время оно... Жалкое и подлое творение человек с его способностью все пережить» <...>
Одно из писем к Мари оканчивалось обещанием скорого приезда в Москву по очень серьезному мотиву и заключалось словом «угадайте». Это был намек на предстоящую в январе 1866 г. свадьбу его дочери Анны с Иваном Сергеевичем Аксаковым. По этому поводу он несколько раз порывался пораньше приехать в Москву, и постоянно все встречались к тому препятствия, и только 8 января, незадолго пред свадьбою, он привез свою дочь в Москву. Мари хорошо знала всех его дочерей, особенно же Дарию и Китти, с которыми она вместе воспитывалась в Смольном монастыре. Поэтому Феодор Иванович от времени до времени сообщал ей новости, особенно же о Дарии Феодоровне, которая жила в Петербурге, тогда как Китти жила у своей тетушки Дарии Ивановны Сушковой, в Москве.
Сушков был питомец одного со мною заведения, Московского дворянского института, когда институт этот был еще Университетским благородным пансионом, и в этом, между прочим, качестве интересовался знакомством со мной. Помнится, он в то время писал историю нашего института. Феодор Иванович представил меня своей сестре; у них собирались вечером по воскресеньям, и я изредка бывал у них и любовался необыкновенным искусством Екатерины Феодоровны принимать своих гостей и незаметно для них самих овладевать и распоряжаться ими, пересаживать их с места на место к тем соседям или к тем соседкам, которые могли ими интересоваться, затевать общие разговоры и вполне властвовать в гостиной своей тетушки. Впоследствии, в 1873 г. встретил ее в Мариенбаде, вместе с Ольгой Алексеевной Новиковой, и тут мы много толковали между собой и о Москве, и о москвичах, и о «Московских ведомостях», и о Каткове, к которому она не благоволила, несомненно по причине литературных счетов между «Московскими ведомостями» Каткова и «Днем» Аксакова, мужа ее сестры <...>
О Дарии Феодоровне отец ее не раз сообщал очень грустные известия: «Вот уже который месяц, - писал он в марте 1866 г., - моя бедная Дария решительно не может оправиться, и даже в последнее время ей стало заметно хуже... расстройство нерв усилилось, силы не возвращаются, все способы лечения испробованы и безуспешно... решено с общего согласия отправить ее за границу, но куда и с кем? Железной дороги она не переносит, до открытия пароходства еще далеко - воли в ней никакой нет, она утратила всякую самостоятельность (а между тем решать, хотеть и жить за нее некому). Здесь для ее существования есть физические невозможности, а за границею нравственные... Все это меня сильно беспокоит, и я бы эту тревогу еще живее чувствовал, если бы во мне была еще прежняя не притупленная способность страдать и тревожиться, но все это пережито. Бирилевы переехали от нас на свою квартиру. На прошлой неделе были у них крестины. Государь был крестным отцом и лично присутствовал, крестной же матерью была графиня Муравьева. Здоровье брата вашей милой Анночки решительно лучше. Передайте ей это от меня».
Бирилевы, о которых здесь говорит Феодор Иванович, была его младшая дочь Мария, прелестное во всех отношениях существо, которую не без участия Анны Феодоровны и самой императрицы Марии Александровны выдали замуж за Николая Алексеевича Бирилева. Он отличился еще в Синопском бою в 1853 г., а затем при защите Севастополя в следующие два года, когда он делал множество очень смелых и удачных вылазок против неприятеля и в одной из них был тяжело контужен в голову, был пожалован во флигель-адъютанты, а в 1858-<64> г., командуя сначала корветом, а потом фрегатом, совершил дальние плавания к берегам Амура и Японии, но вследствие контузии в голову не переставал от времени до времени страдать жестокими припадками падучей болезни. С его женитьбою связывали почему-то надежду, что он совсем исцелится от своего тяжкого недуга, но надеждам этим не было суждено осуществиться, и вот что между прочим Ф. И. Тютчев писал Мари 2 февраля 1866 г.:
«В прошлое воскресенье, то есть 30 января, Мари Бирилева в 7 часов вечера родила дочь и, кажется, благополучно. По крайней мере до сих пор состояние ее удовлетворительно, но сегодня только еще третий день; я знаю по опыту, как в подобных случаях следует остерегаться слишком рано торжествовать победу. Что усилило тревогу, неразлучную с подобным происшествием, это то, что за два дня до этого бедный Бирилев испытал весьма неожиданно два довольно сильных припадка, свидетельствующие о неослабном, вопреки всем лекарствам, продолжении болезни. Теперь он опять поправился и возвратился, по-видимому, в свое прежнее положение; но повторение припадков без всякой осязаемой причины все-таки не отрадно. Все эти известия, хорошие и дурные, передайте нашей милой Анне Алексеевне, на которую, как вы видите, я торжественно предъявляю свои родственные права. Впрочем, и то сказать, такая симпатичная натура, какова она, всем сродни».
В 1868 г. Н. А. Бирилев совсем уже впал в тяжкую душевную болезнь. Упоминаемая в письме Ф. И. Тютчева от 2 февраля Анна Алексеевна, которую в письме от марта 1866 г. он называет Анночкой, была родной сестрой Н. А. Бирилева. Она воспитывалась в Смольном вместе с моею женою, и они снова сошлись и были в большой дружбе между собою в Москве; она была замужем за Благово, и у нас с нею встретился Феодор Иванович на одном из наших семейных праздников; ее уже не стало теперь в живых.
Феодор Иванович хорошо знал, до какой степени я все время занят и какая Мари была всегда не охотница писать письма, и потому вообще он очень снисходительно относился к нашей неаккуратности, и как-то отозвался на нее так: «Я не считаюсь с вами письмами, но ваши письма считаю». По временам, однако же, он терял терпение, и вот это раздражение высказалось в следующем его письме от 22 февраля 1866 г., особенно же в не совсем уместных словах относительно Леонтьева.
«Петербург. 22 февраля 1866
Скажите, ради Бога, кто из вас двоих запрещает один другому писать ко мне?.. Это единогласье в молчании начинает сильно меня тревожить. Здоровы ли вы? Не случилось ли что у вас?.. Потрудитесь, прошу вас, пошевелить пальцами, как это бывает при кошмаре, чтобы восстановить в нашей переписке надлежащее кровообращение...
За неимением письменных извещений, я стараюсь вычитать коли не вас, так мужа вашего из передовых статей «Московских вед<омостей>», но как-то не удается. Выдается из них, а особливо из последних по финансовым вопросам, только сердитый горб Леонтьева... Что же до вас собственно, то даже и тени вашей нет ни на одном из бесчисленных столбцов вышеозначенной газеты... Словом сказать, я в совершенных потемках и прошу посветить...
Здесь, кроме меня, все здоровы, или хороши, или поправляются. Даже моему Феде стало гораздо лучше. Кашель унялся, и он может выходить на воздух. Он становится очень мил, и мне все грустней и грустней бывает смотреть на него. Дарье также лучше, и она после праздников собирается ехать за границу. Ей бы очень хотелось меня увезти с собою, но не увезет: там еще пустее. Это я уже испытал на деле...
Знаете ли вы, что вы - мой единственный корреспондент в Москве? Т. е. если можно назвать корреспондентом лицо не пишущее... К Аксаковым по приезде из Москвы я еще ни разу не писал. Вы одни тревожите во мне эту заглохшую способность к начертанию букв... Такие исключительные усилия заслуживают же с вашей стороны некоторого ободрения... Итак в самом даже неблагоприятном предположении не позднее как дня через три я жду вашего отклика. Не то... увидите. Ф. Т.»
Ф. И. Тютчев чрезвычайно ценил и Каткова и Леонтьева, особенно же первого из них, которого и ближе знал, и очень высоко ставил их служение русскому народному делу; но при всем своем к ним уважении, он, по свойствам своего ума, не прочь был при случае сострить и над тем и над другим. Так, в одной из своих московских записок он пишет Мари: «Не ждите меня к чаю, как мне ни прискорбно отказаться от вашего чая, но я буду у вас непременно или до обеда или после обеда; обедаю же я у княгини Мещерской en petit comité с Катковым. Не знаю, кого из нас он уличит в государственной измене».
При своих дружеских, истинно родственных к нам отношениях Ф. И. Тютчев как бы искал случая сделать Мари или мне какое-нибудь удовольствие или оказать какую-нибудь услугу. Так, между прочим, узнав случайно, что нам понадобилась какая-то справка в сочинении Шиллера и что у меня его нет, он на другой же день привез мне в изящных переплетах прекрасное издание в 12 томах.
В бытность свою в Москве он возил Мари и в Нескучное показывать ей тамошний дворец и в другие достопримечательные окрестности Москвы. То и дело присылал ей как в Москве, так и в Петербурге свой экипаж в полное ее распоряжение. Раз как-то даже с таким трогательным предостережением: «Чтобы дети не упирались на дверцы, которые слишком легко отворяются».
Во время моей заграничной командировки в 1871 г. Ф. И. Тютчев сообщал Мари все сведения, которые доходили обо мне до И. Д. Делянова, управлявшего в то время, за отсутствием гр. Д. А. Толстого в качестве товарища министра Министерством народного просвещения. Между прочим, заботился, сколько мог, об ее развлечениях. В то время в большой моде был при Заведении искусственных минеральных вод Сад Излера, посещавшийся лучшею публикою. «Жаль мне очень, - писал как-то Ф. И. Тютчев к Мари, - что мы вчера не попали к Излеру. Но я до того чувствовал себя уставшим, что мне самого себя гадко было. Прав, очень прав Пушкин: «Под старость жизнь - такая гадость». Однако же вы по крайней мере, милая Мари, не слишком гадьтесь вашим старым и верным слугою» <...>
В редком из своих писем ко мне Ф. И. Тютчев не касается предметов общего интереса, вопросов внешней или внутренней нашей политики, или тех или других иностранных событий. Все это было равно дорого и ему, и мне, обо всем этом мог он иметь сведения далеко не всем доступные, так как он постоянно вращался в высших сферах петербургского общества, был всеми любим и всем дорог, как чрезвычайно приятный и остроумный собеседник, был близок с князем Горчаковым и лично, и по службе, как член Совета министра иностранных дел, был в личных сношениях и с Валуевым, как председатель Комитета иностранной цензуры и член Совета Главного управления по делам печати, и обо всем и обо всех имел свое самостоятельное суждение. По натуре своей он был вообще сообщителен и не боялся высказывать свои мнения. В данном же случае он не прочь был делиться своими воззрениями и с обширною публикой через посредство мое и «Московских ведомостей»; иногда он был на это прямо уполномочиваем князем Горчаковым и даже Валуевым, последним - по делам печати. Насколько мог, я пользовался в моих статьях его сообщениями и даже особенно удачными его выражениями. На первом плане для него, конечно, стояли дела внешней политики, которые он ясно обозревал во всей их совокупности и особенно в их отношении к России. Наибольшие опасения постоянно внушал ему Наполеон III. С его личным характером и положением он связывал шаткость и двусмысленность тогдашнего общего положения дел <...>
Ф. И. Тютчев писал мне в конце письма от 30 марта <1866 г.>: «Знаете ли, что над вами висит предостережение? - говорю вам это по секрету. На воре шапка горит... Однако же до сих пор большинство Совета, т. е. весь Совет, за исключением председателя и маленьк<ого> человечка Фукса, противится всякой подобной мере. Ваши намеки на статью, помещенную в «Nord», сильно раздразнили. Но... страшен сон, да милостив Бог... и Его-то покрову я вас и поручаю».
Но число голосов в Совете ничего не значило, и вслед за появлением ответной статьи Каткова на статью де-Мазада и уполномоченной особы, в первый же свой доклад государю императору министр внутренних дел испросил высочайшее согласие на то, чтобы дано было первое предостережение «Московским ведомостям» в лице их редакторов статских советников Каткова и Леонтьева. Без ведома государя Валуев едва ли бы мог решиться на подобную меру. В тот год Светлое Христово Воскресенье приходилось на 27 марта, и по всей вероятности высочайшее соизволение было испрошено уже накануне, так как 29 марта, во вторник, московский генерал-губернатор пригласил к себе Каткова и сообщил о присланном из Министерства внутренних дел предостережении. Дело велось, очевидно, в большой тайне, так что Тютчев 30 марта еще не знал о его завершении. Вечером 29 марта в редакцию явился полицмейстер полковник Поль, чтобы официально предъявить редакторам о состоявшемся предостережении и взять с них подписку, что оно будет ими напечатано в ближайшем нумере газеты. Но оба редактора приняли решение не печатать предостережения, а вовсе прекратить свою издательскую деятельность, и на предъявленном им документе хотели обозначить только то, что предостережение им было доставлено. Полковнику Полю, который вообще пользовался большим уважением и популярностью в Москве, не без труда удалось убедить их дать требуемую законом подписку, ибо иначе сам он подвергся бы ответственности. И на другой же день они уведомили московского обер-полицмейстера, что, имея в виду совсем прекратить свою издательскую деятельность по «Московским ведомостям», они считают излишним печатать в своей газете данное им предостережение, но впредь до дальнейшего соглашения с Московским университетом и принятия им соответственных мер они на основании высочайше утвержденного мнения Государственного Совета по делам печати (ст. 33 гл. 11) будут издавать «Московские ведомости», уплачивая за каждый нумер штраф по 25 рублей. Содержание этого письма было немедленно сообщено министру внутренних дел для зависящих от него распоряжений; но распоряжений никаких не последовало, и «Московские ведомости» продолжали выходить как ни в чем не бывало с передовыми статьями, в которых также до № 69, вышедшего в свет в воскресенье 3 апреля, о предостережении не было и помину. Михаил Никифорович медлил своими объяснениями по этому поводу с публикой <...>
Он все как бы надеялся еще, что предостережение не будет напечатано в официальном органе Министерства внутренних дел и что даже оно будет взято назад или отменено, ввиду решительного заявления о намерении прекратить свою деятельность по изданию «Московских ведомостей». Я, конечно, исполнил его желание и написал для № 67 статью по поводу предстоявшей тогда войны между Пруссией и Австрией, - статью, в которой я воспользовался основными идеями Ф. И. Тютчева, изложенными им в письме ко мне от 30 марта, и которая была уже выше приведена мною вместе с обозначенным письмом Ф. И. Тютчева. В самый день выхода в свет нашего № 67, т. е. 1 апреля, была получена и «Северная почта» от 31 марта, в которой был напечатан текст предостережения «Московским ведомостям». Оказалось, что предостережение это было дано по поводу заключительных слов в моей статье в № 61 от 20 марта, посвященной военным приготовлениям Австрии и Пруссии и статье «Кельнской газеты» о военных силах той и другой из этих держав <...>
Читать далее>> |
