Георгиевский А. И. - Воспоминания о Тютчеве

Письмо это оказалось слишком поздним. В воскресенье 3 апреля вышел уже в свет № 69 «Московских ведомостей» с передовою статьей, в которой решительно была отклонена всякая мысль о напечатании предостережения, приведены все к тому мотивы, даны все по поводу его объяснения и высказано предположение, что чувство высшей справедливости побудит Главное управление по делам печати и правительственное лицо, которому оно подведомо, возвратиться на их решение и исправить сделанную ими ошибку. Впрочем, если бы письмо Ф. И. Тютчева пришло и вовремя, то оно, конечно, не поколебало бы принятого редакцией решения <...>

Все это время Ф. И. Тютчев вел очень оживленную переписку со мною или с Мари, выражая живейшее сочувствие и нашему тревожному положению ввиду ожидавшейся приостановки «Московских ведомостей» на несколько месяцев. «Да подкрепит вас Господь Бог и помилует, - писал он к Мари 12 апреля, - не унывайте, не падайте духом. Хотелось бы не писать вам все это, а высказать живым языком... В первых числах мая мы непременно увидимся в Москве... Вчера у Феоктистовых встретил я приезжих из Москвы: из их рассказов видно, что настроение умов в Москве ничем не уступает тому, которое здесь между нами, очевидцами событий. Назначение М. Н. Муравьева и в Москве, вероятно, всех порадовало и успокоило. Ему удастся, можно надеяться, обнаружить корень зла, но вырвать его из русской почвы, на это надо другие силы... Не случайным, конечно, совпадением событие 4 апреля вяжется с делом «Московских ведомостей». Это также было своего рода предостережение, но более серьезное и лучше мотивированное и данное уже не нами, а нам, самоуверенным раздавателям необдуманных предостережений... Слишком явно стало, на чьей стороне правда и понимание вопроса и кому была на радость всякая мера, могущая повлечь за собою закрытие «Московских ведомостей», но с тем же полным убеждением все люди, серьезно сочувствующие этому направлению, жалеют, что Катков без малейшей нужды ослабил свою позицию непомещением предостережения: это также факт неоспоримой и вне вашей среды не подлежащий ни малейшему сомнению... Как глубоко хватит реакция, вызванная последним событием, будет зависеть от тех открытий и обличений, которые воспоследуют. Пока кн. Долгоруков дал своим примером спасительные указания, но... довольно. Все время, говоря о постороннем, - я думал о вас и многое, многое думал... Господь с вами» <...>

Статья «Московских ведомостей» от 3 апреля в № 69, в которой редакция отказалась принять данное ей первое министерское предостережение от 26 марта и напечатать его в своей газете, причем обстоятельно объяснила все соображения, какими она руководствовалась в этом случае, - статья эта оставалась без всякого ответа со стороны Министерства внутренних дел до самого 14 апреля - знаменательного дня увольнения А. В. Головнина от должности министра народного просвещения. В этот день в № 78 «Северной почты» была напечатана заметка по поводу вышеозначенной статьи «Московских ведомостей», в которой изложено, что статья эта была предметом обсуждения в Совете Главного управления по делам печати и мнения членов разделились: одни предлагали начать судебное преследование «Московских ведомостей», а другие - объявить им второе предостережение, сам же министр внутренних дел не принял ни того, ни другого из этих мнений «в уважение», как сказано в заметке, «к нынешнему настроению общественного мнения» <...>

С 8 мая наступил перерыв в нашей деятельности по изданию «Московских ведомостей».

Заключенный с Московским университетом контракт на издание «Московских ведомостей» предвидел случай устранения редакторов от издания этой газеты не по их воле, а в силу закона о печати, и обеспечивал непрерывность выхода ее в свет редакцией другого лица, выбранного правлением университета. Но второе и третье предостережение следовали так быстро одно за другим, что в выходе газеты в свет неминуемо должен был произойти более или менее значительный перерыв.

Можно себе представить, какой переполох должно было это произвести в среде многочисленных городских подписчиков на «Московские ведомости» и во всей московской публике, особенно, если принять во внимание, что это была тогда единственная ежедневная газета в Москве, единственная, в которой печатались во множестве не только все частные объявления, но и обязательные по закону объявления казенные и от различных сословий и обществ, - словом, если принять по внимание, что для Москвы это был единственный орган печатной гласности. Перед бывшею университетскою книжною лавкою, откуда раздавались ежедневно нумера газеты подписавшимся на нее без доставки на дом, собирались целые толпы ходивших за нею людей, которые никак не могли взять в толк, почему газета перестала издаваться, и не хотели уходить из лавки с пустыми руками.

Само собою разумеется, что уже 8 мая редакция приняла свое решение и при первом же свидании со мною М. Н. Катков объявил мне, что они хлопочут о том, чтобы правление университета выбрало во временные редакторы Н. А. Любимова <...>

В своем сочинении «М. Н. Катков и его историческая заслуга» Любимов признает, что его редакторство было только номинальным, прибавляя, впрочем, что в редакционных трудах он участвовал не более того, как прежде, когда не был редактором; но мне за все время моего участия в редакции (в 1863 и с половины июня 1864 г. по 6 сентября 1866 г.) об участии Николая Алексеевича собственно в редакционных трудах по «Московским ведомостям» ничего не было известно, а известно было только то, что он принимал ближайшее участие по редакции «Русского вестника».

Начавшееся теперь бесцветное издание «Московских ведомостей» было всячески стесняемо цензурным ведомством, и иностранные газеты не были более доставляемы без вырезок, как было прежде. «Раз, - повествует Любимов в названной книге, - чтобы несколько оживить содержание газеты, мы с Павлом Михайловичем включили в нумер письмо на французском языке, говорившее об успехах полонизма в Юго-Западном крае и приводившее разные случаи, более или менее резкого свойства. Нумер был приостановлен цензурой. Я поспешил исключить письмо из нумера, но некоторое число экземпляров уже разошлось, а от цензурного ведомства пошли запросы, кто автор письма, и было поднято дело о предании меня суду».

Об этом предположенном суде над Любимовым Ф. И. Тютчев сообщил мне несколько сведений в письме от 8 июня 1866 г., упомянув наперед об окончательном запрещении не только «Современника», но и «Отечественных записок»:

«Какое наивное занятие все эти попытки решить задачу законодательными ухищрениями там, где ящик так просто и так нормально открывается. А вот еще и другой курьез. За какую-то статью уже любимовских «Москов<ских> вед<омостей>» совет по делам печати уже собрался было предать их суду, - но министр решил, что так как «Московские вед<омости>» суть собственность Московского университета, то надобно предварительно отнестись к министру нар<одного> просв<ещения> и спросить у него, какие он меры сочтет удобоприятными по поводу означенной статьи. Об отзыве же со стороны <министра> народного просвещения на сделанный запрос - я ничего не знаю <...>»

Само собою разумеется, что Министерство народного просвещения высказалось решительно против предания Любимова суду, и тем дело это и кончилось <...>

Летом 1866 г. я жил снова на Башиловке <...> М. Н. Катков со всею семьею и с П. М. Леонтьевым жил также на Башиловке, и мы ежедневно видались между собою. Он не делал никакой тайны из своей беседы с гр. А. В. Адлербергом; точно так же и я подробно передал всю эту беседу Ф. И. Тютчеву, приехавшему во второй половине мая в Москву недели на две. Ф. И. Тютчев был настолько преданный делу «Московских ведомостей» человек и настолько умелый и опытный во всех отношениях дипломат, что ему безопасно можно было доверить и не такую тайну. Тем не менее нашлись в Петербурге досужие люди (заподозрен был Тютчевым Е. М. Феоктистов), которые сильно смутили Михаила Никифоровича известием, будто бы Ф. И. Тютчев разглашал повсюду о его беседе с гр. Адлербергом. И вот в субботу 21 мая не успел я проснуться и встать с постели, как явился ко мне посыльный от Михаила Никифоровича с следующей запиской: «Любезный Александр Иванович, убедительнейше прошу вас, как только встанете, немедленно побывать у меня по делу особенной важности и не терпящему ни часа отлагательства. Суббота. Весь ваш М. Катков».

Я наскоро умылся и оделся и отправился очень встревоженный к Каткову, не зная в чем дело. Но как только я узнал, что дело идет о какой-то предполагаемой «болтливости» Ф. И. Тютчева, я совершенно успокоился и в значительной мере успел успокоить и самого Михаила Никифоровича.

- Поверьте, - говорил я ему между прочим, - что Феодор Иванович умеет хранить тайну, где это нужно, и что в Петербурге, особенно же в тех сферах, в которых вращается Ф. И. Тютчев, придается очень мало значения свиданиям и разговорам с такими близкими к государю лицами, как гр. Адлерберг.

Более всего беспокоило Михаила Никифоровича, не говорил ли я <Тютчеву> о дальнейших его предположениях по делу о «Московских ведомостях». Я сообщил ему, что не имел в этом никакой надобности.

- Сам Феодор Иванович, - прибавил я, - выслушав мой рассказ, прежде всего заметил, что вам следовало бы воспользоваться этою беседою с гр. Адлербергом и тогда же через него испросить себе аудиенцию у государя, а теперь, когда вы этого не сделали, следует вам письменно обратиться с просьбою по этому же предмету к тому же графу Адлербергу. Впрочем, Михаил Никифорович все-таки решился телеграфировать Ф. И. Тютчеву, чтобы он никому не сообщал, что ему было передано мною. По этому поводу Тютчев писал мне от 2 июня 1866 г.:

«Через час по возвращении моем в Петербург я получил от Мих<аила> Ник<ифоровича> депешу, вероятно, известного вам содержания. Во всяком случае, уверьте, прошу вас, кого следует, что он может быть совершенно спокоен и что от меня ему нечего опасаться ничего такого, что могло бы повредить его интересам, т. е. общему интересу <...>»

Ф. И. Тютчев писал Мари по этому поводу 13 июля <1866 г.>: «Желаю, чтобы Михаил Никифорович успокоился касательно моего будто бы оглашения письма вашего мужа. Все подробности, заключающиеся в этом письме, были уже общеизвестны, и преимущественно в той именно среде, где их разглашение могло бы вызвать недоброжелательство. Впрочем, даже избыток подобной предосторожности меня душевно радует, как новое ручательство за ненаветное процветание „Московских ведомостей“» <...>

Дело было, казалось бы, обставлено очень удовлетворительно, но тем не менее Михаил Никифорович все-таки сильно колебался, приступить ли ему вновь к изданию «Московских ведомостей» при данных обстоятельствах. Победа казалась ему недостаточно полною. Положение раздавателя предостережений, по-видимому, не было нисколько поколеблено, и в непреклонно твердом национально-русском направлении всей нашей политики, внешней и внутренней, не могло быть полной уверенности. Мне казалось, что были достигнуты очень значительные результаты, и что этими результатами можно было вполне удовольствоваться. Взгляд мой вполне разделял и Ф. И. Тютчев. «Вы правы, - писал он мне 26 июня в воскресенье, - лучшего исхода и ожидать было нельзя. «Московские ведомости» этим временным испытанием завоевали себе ключ позиции: они стали в прямое и личное отношение. В этом-то все и дело: теперь «Московские ведомости» стали газетой ставропигиальною. Итак, пора, очень пора великому сыну Пелея выйти из своего стана и явиться на стены Трои» <...> Впрочем, когда письмо это было мною получено, «Московские ведомости» с прежнею редакциею во главе были уже в полном ходу» <...>

«Возрождению „Московских ведомостей“, - писал Ф. И. Тютчев к Мари 23 июля <1866 г.>, - все еще продолжают радоваться, как возвращению милого, дорогого гостя, о котором давно не имели известий. Первые передовые статьи были очень замечены, особливо циркуляр „Московских ведомостей“ по поводу высочайшего рескрипта».

Само собою разумеется, что ни направление этих статей не было нисколько изменено, ни тон их не был понижен против прежнего. Что же касается до статьи о высочайшем рескрипте 13 мая 1866 г., в № 138 от 2 июля, на которую особенно указывал Ф. И. Тютчев, то надобно сознаться, что она была довольно бессодержательна, мало касалась самого рескрипта и о содержании его не давала почти никакого понятия <...>

В упомянутом письме от 13 июля Ф. И. Тютчев писал мне: «В статьях об иностранной политике замечена была некоторая нерешительность и бледность, к которым мы уже успели привыкнуть на практике и потому неохотно лишились бы некоторого за это вознаграждения в среде нашей умозрительной политики». Ф. И. Тютчев, несомненно, взял бы назад эти свои слова о наших передовых статьях по иностранной политике, если бы до отправления своего письма от 13 июля он прочитал статью от 12 июля, в № 146, которая разминовалась с его письмом на своем пути в Петербург. В этой статье он нашел бы об Австрии, об австрийских славянах и об отношении к ним России немало мнений, которые он и сам не раз высказывал и которыми он чрезвычайно дорожил <...>

Приведенные в обеих этих статьях (от 12 июля и 12 августа 1866 г.) факты как нельзя лучше подтверждали мнение Ф. И. Тютчева, уже приведенное мною выше из его письма ко мне от 13 июля, «о полнейшей несостоятельности Наполеона III и о наклонности наших дипломатов отыскивать во всех его самых грубых и самых осязательных промахах глубину премудрости, тогда как он поистине велик только в этом деле всемирной мистификации, но и тут большая доля принадлежит не ему, а человеческой глупости».

И в дополнение к этому мнению своему Ф. И. Тютчев за четыре года вперед предсказал дальнейшие последствия тогдашней политики Наполеона III: «Я все еще той веры, что эта-то уступчивость со стороны Наполеона приведет ко взрыву во Франции и разрыву ее с немцами, и эта только что начавшаяся передряга в Европе пойдет еще гораздо далее» <...>
 

Следствие, производившееся в то время в Петербурге по делу Каракозова, не переставало сильно занимать и тревожить нашу редакцию. М. Н. Катков не очень-то был доволен ходом этого следствия, о чем и телеграфировал самому графу М. Н. Муравьеву. В своем письме от 13 июля Ф. И. Тютчев упоминал об этой телеграмме, прибавляя, что граф Михаил Николаевич был несколько озадачен первым телеграфным сообщением Каткова, но затем был очень доволен его письмом. Недовольство М. Н. Каткова в значительной мере относилось к тому, что следственное дело велось с чрезвычайною таинственностью и что не только не оглашались во всеобщее сведение, но никому не сообщались и те несомненные результаты, которые уже твердо установлены. Редко кто в такой мере был убежден в пользе гласности в делах общественного интереса и во вреде политики негласности, как именно Михаил Никифорович <...>

5 сентября 1866 г. я выехал в Петербург для поступления на службу в центральное управление Министерства народного просвещения.

Накануне отъезда я получил от Ф. И. Тютчева письмо от 3 сентября, которое оканчивалось словами: «Читали ли вы стихи Вяземского на Каткова. Здесь все друзья князя огорчены этою неуместною выходкою, и вот вам несколько строк, определивших экспромтом мое впечатление по этому случаю. Вы можете их даже напечатать, где знаете, но только без подписи моего имени, а просто с инициалами Ф. Т.»

Стихи эти я передал тогда же М. Н. Каткову для напечатания их, если найдет нужным и удобным, в «Русском вестнике»; впоследствии они вошли во все издания стихотворений <Тютчева> под заглавием «Князю П. А. Вяземскому»; заглавия этого не было в присланном мне и писанном его рукою экземпляре.

Вот эти стихи:
Когда дряхлеющие силы
Нам начинают изменять,
И мы должны, как старожилы,
Пришельцам новым место дать, -

Спаси тогда нас, добрый гений,
От малодушных укоризн,
От клеветы, от озлоблений
На изменяющую жизнь;

От чувства затаенной злости
На обновляющийся мир,
Где новые садятся гости
За уготовленный им пир;

От желчи горького сознания,
Что нас поток уж не несет
И что другие есть призванья,
Другие вызваны вперед;

Ото всего, что тем задорней,
Чем глубже крылось с давних пор, -
И старческой любви позорней
Сварливый старческий задор.

<...> Поиски какой-либо другой казенной службы, и даже такой, которой нельзя было соединить с деятельностью в «Московских ведомостях», начались чуть ли не с конца 1864 г., когда М. Н. Катков и П. М. Леонтьев серьезно думали отказаться от издания «Московских ведомостей». В поисках этих наибольшая доля участия принадлежит, впрочем, жене, которая понятным образом более меня была способна тревожиться всеми невзгодами, постигавшими в эту пору «Московские ведомости». Совершались эти поиски главным образом при живом сочувствии, сердечном участии и даже при прямом и непосредственном содействии Ф. И. Тютчева: к нему исключительно и обращалась Мари со своими тревогами по этому поводу. Поиски эти нередко предпринимались по поводу доходивших до нас слухов о каких-либо вновь открывающихся вакансиях. Примеров тому немало можно найти в письмах ко мне или к жене Ф. И. Тютчева.

«Я совершенно согласен с вами, - писал он мне 2 июня 1865 г., - что при данных обстоятельствах казенная служба для вас необходима, и излишним считаю вас уверять в моей - не то что готовности, но настоятельной потребности употребить в дело все, что от меня зависит, для лучшего разрешения этого вопроса... Ничто, конечно, столько бы меня не утешило, как быть вам на что-нибудь годным. В Министерстве ин<остранных> дел, сколько мне известно, нет такого места, которое соединило бы необходимые условия. В моем Цензурном комитете, даже и в случае ваканции, я не нахожу достаточных вознаграждений за тот капитал времени, который тратится на занятия по этой службе. Я все более убеждаюсь, что настоящее <ваше> призвание - это все-таки учебная часть, - и потому, пользуясь теперешним положением Ив. Д. Делянова, поведу против него решительную атаку, и лучшим ручательством в успехе будет он же сам, потому что он вас искренне любит и уважает... Не премину вас уведомить о последствиях».

1 июня 1865 г. он уведомлял меня, что много говорил с Деляновым о моем положении и о вероятии упрочить за мною кафедру Ешевского: «Делянов поручил мне сказать, что он вполне убежден, что Александр Иванович будет принят с распростертыми объятиями. Что же до него касается, то во всем от него зависящем вы можете совершенно рассчитывать на его самое ревностное содействие. Теперь очень желал бы я знать, на что окончательно вы решитесь, друг мой Александр Иванович. О как бы мне хотелось лично и изустно переговорить с вами о всем этом сильно интересующем меня деле».

Не могу себе представить, чтобы я когда-нибудь мог мечтать о должности цензора или какой-нибудь иной в ведомстве Министерства иностранных дел, за исключением разве только департамента духовных дел иностранных исповеданий, к коим я имел достаточную научную подготовку.

Читать далее>>